Музыка и художественная самодеятельность

  

Туризм

 

Тематическое ядро лирики  Дмитрия Ивкина

В.Гавриков, доктор филологических наук

 Одному из двух самых заметных брянских поэтов, Федору Тютчеву, принадлежит ставшая уже сакраментальной фраза «умом Россию не понять». Иллюстрирует эту мысль в том числе и брянская топонимика: так, в области есть два населенных пункта с названием Сельцо (нетрудно догадаться, что этимологически этот оним был образован от слова «село»). Парадоксально, но ни одно из этих «Селец» (или «Сельцов») селом не является: одно из них – деревня, другое – город. В последнем и родился Дмитрий Юрьевич Ивкин, автор небезынтересный, но должный быть отнесен к именам потаенным даже в контексте брянского литературного краеведения. По выражению Маяковского, поэт интересен тем, что он поэт, поэтому не стану останавливаться на биографии Дмитрия Юрьевича, тем более что в ней нет таких фактов, как два Георгия или служба камер-юнкером у Императора.

Лирический герой (термин использует в значении, данном Л.Я. Гинзбург) Ивкина не чужд самоанализа, нередко оборачивающегося самоиронией, даже самосарказмом или эпатажем. Нередко это физиологически ощутимые, натуралистические образы:

 Вырван зрачок,

и на пружине,

мерно кивая, повис.

 Я собственною взрезанной рукою

Ощупал душу, словно требуху.

 

Герой Ивкина далек от самолюбования:

 

Мы лепим мир, начав с себя,

но результат порою жуток…

 

Похожими метафорами решается и урбанистическая тема:

 Город собою пронзаешь, как пенис – уретра.

 Или:

 …Серый грязный город,

вылезший, как грыжа,

на пупе земли.

 

 Урбанистические локусы Ивкина суть нагромождение крыш, стен, окон и других проявлений «мертвой красоты»:

 Лето спустилось делами.

Лопнули хрупкие вены.

День улыбается злобно –

право и долг обновленца.

Нас закрывают телами

крепкие серые стены:

солнце не сможет бить в лоб, но

сможет на них опереться.

 

Пространство может быть сужено до комнаты, квартиры:

 

Июльское утро. Горелка нуждается в газе.

Живучий окурок не тонет в его унитазе.

Подвижная схема на день убывающей жизни.

Портретное сходство с лицом, не дошедшим до наших.

Стоящая ложка в кастрюле несъеденной каши –

вот лучшая форма присяги голодной отчизне.

 

С данной локативной тематикой коррелирует пласт «бытовых» образов:

 

Мы променяли мрак и тишь

на быт, где все друг друга видят.

Красиво гнить не запретишь,

красиво умереть – не выйдет.

 

Быт в стихах Ивкина – разрушительное, дезактивирующее начало («Я из быта опыт черпал / Из-под наспанных перин»).  Повседневность засасывает лирического героя, за счет своей экзистенциальной гомогенности, однообразия ускоряет его время, стремительно приближая старость. В стихах, написанных, когда их автору еще не было 25-ти, одной из преобладающих становится геронтальная тематика порой даже с некротическими коннотациями. Вот несколько примеров наугад:

 

Злая беззубая старость,

право рыдать и молиться.

 

Так и будем стареть

по своим берлогам,

кости старые греть

и общаться с Богом.

 

Укусы поэзии вынести трудно,

и ею я высосан, выжат.

Рука покрывается зеленью трупной,

дрожит, упирается, пишет.

 

И я к губам не чашу подносил,

а череп свой, наполненный кумысом.

 

Иногда это оборачивается автокоммуникацией, апеллятивами к «себе тому», уже ушедшему в небытие:

 

Знаю, смотрят на нас эти юные свежие звери.

Совершенно другие, но нам не чужие они.

Они видят, какими мы стали, но в правду не верят.

Они смотрят сквозь нас, будто мы пребываем в тени.

 

А нам кажется, что мы блестим, как натёртая гривна.

И мы машем руками: «Глядите! И я существо!»

И становится ясно, что зрение необъективно.

Не объект ему виден, а только объедок его.

 

Продолжается долгая, светлая, сладкая мука.

Нам всё чаще и чаще мучительно хочется спать.

Только эхо сквозь годы проходит нетронутым звуком

И доходит до нас. И доходит опять и опять…

 

Ключевые жизненные эпизоды героя обобщены и онтологизированы в следующем стихотворении:

 

Орать лысым,

в кровать писать.

Потом встать и

надеть платье.

Пройти классы,

вступить в массы,

иметь женщин,

потом – меньше.

Искать выгод,

потом – выход.

Жена рядом –

чего надо?

Детей двое –

ревут, воют.

Войти в возраст,

сдержать возглас.

Стонать ночью –

страдать очень.

Орать лысым,

в кровать писать.

Прикрыть веки,

почить в неге.

Жена плачет.

Процесс начат.

 

Обратим внимание своеобразную кольцевую композицию, типизирующую лирический сюжет.

 

Еще одна тема, реализованная преимущественно в пейоративном ключе, - любовная. Это чувство чаще всего оборачивается кошмаром, страданием, мукой – «мы рождены для войны и для боли». Предчувствие грядущей катастрофы может даваться через параллелизм:

 

Как асфальт под нами не плавился,

когда мы стояли, опёршись

о бордюр, надёжный, как траверса,

и оплёванный, словно Бёрджесс!

 

Чувство непостоянно, ускользающее, поэтому: «Хватайте свою любовь с быстротой инвалида в очереди / который ужасно боится, что его оттеснят здоровые».

 

Лирическая героиня-адресат нередко наделена инфернальными чертами:

 

В твои глаза ныряют бесенята,

сигналя маячками всем подряд.

Они пришли не из жаровен ада,

их породил земной, привычный ад.

 

Героиню следующего стихотворения лирический субъект в начале текста не может рассмотреть в темноте. Я об этом говорю, чтобы понятны были последние строки произведения:

 

Да, я молчал так долго для живого!

Ловил ладонь солёными губами,

но натыкался на кулак и снова

пытался высказать святое слово,

а ты пугала кладбищем, гробами.

 

Теперь я всем доволен и спокоен.

Меня перестают считать изгоем.

Я убедился в собственном таланте.

Понаблюдал за играми в Атланте.

И вот уже марается бумага.

И ручка свыше ждёт святого знака.

И скоро в ад отправлюсь на челне я…

     Теперь я отличу тебя от мрака.

     Теперь я знаю: ты ещё чернее.

 

Ну и нередко некротическая и любовная тематика пересекаются:

 

Я слежу за трелью.

В ней какой-то зов есть.

Сбавь чуть-чуть елея.

Монолог хорош.

Хлопнешь звонко дверью,

это выстрел в совесть.

Я тебя жалею:

скоро ты умрёшь.

 

Но чаще – погибает он, лирический герой:

 

Ваш покойный слуга не забыл вас и в смертной дремоте,

и когда вы кусаете землю своим каблучком,

он мучительно стонет, поскольку, хотя и бесплотен,

но давно превратился в неё, в липкий глиняный ком.

 

Ваш покойный слуга вас простил. Он из гроба не встанет.

Спите мирно, ходите спокойно к друзьям и в кино.

Он свой нынешний прах в одно тело обратно не стянет.

Да и нет его, праха. Осталось названье одно.

 

Его время стирает из памяти неумолимо.

Да и вы его нервно торопите в этом труде.

Остаётся, однако, какое-то смутное имя,

и бесхозные губы читают его в пустоте.

 

Но его обладатель забыл его сам, когда умер.

Уходя, он оставил две вещи: хомут и дуга.

А вы кружитесь, вертитесь в этом затейливом шуме.

Но вас помнит лишь он – ваш покорный покойный слуга.

 

К лирическому облику Ивкина стоит добавить еще и то, что помимо «печатных стихов» он пишет «песенные» и сам же исполняет. То есть, согласно распространенной терминологии, является «бардом». Приведенное выше стихотворение тематически может быть соотнесено с текстом другого брянского автора, Александра Романченко, на стихи которого Дмитрий Ивкин сделал одну из песен. Текст представляет собой монолог субъекта «он» и субъекта «она»:

 

-Как тебе твоя могила, милый?

-Всё давно уже прогнило.

-Как тебе твой старый гробик?

-От него меня коробит.

 

Обмен репликами заканчивается следующим сюжетным «пуантом»:

 

-Как с тобою мне проститься?

-Как всегда, моя убийца.

 

Такая дистантная актуализация мотива убийства возлюбленного героиней может косвенно свидетельствовать и об участи лирического субъекта стихотворения «Ваш покойный слуга…».

В завершение можно сказать, что названные темы хоть и составляют костяк лирики Дмитрия Ивкина, не исчерпывают всех ее перспектив: у поэта есть вещи, посвященные России, поэтологическим вопросам и т.д.